Неточные совпадения
Река то, верная своим высоким берегам, давала вместе с ними
углы и колена по всему пространству, то иногда
уходила от них прочь,
в луга, затем, чтобы, извившись там
в несколько извивов, блеснуть, как огонь, перед солнцем, скрыться
в рощи берез, осин и ольх и выбежать оттуда
в торжестве,
в сопровожденье мостов, мельниц и плотин, как бы гонявшихся за нею на всяком повороте.
Огонь потух; едва золою
Подернут
уголь золотой;
Едва заметною струею
Виется пар, и теплотой
Камин чуть дышит. Дым из трубок
В трубу
уходит. Светлый кубок
Еще шипит среди стола.
Вечерняя находит мгла…
(Люблю я дружеские враки
И дружеский бокал вина
Порою той, что названа
Пора меж волка и собаки,
А почему, не вижу я.)
Теперь беседуют друзья...
— Вам вредно волноваться так, — сказал Самгин, насильно усмехаясь, и
ушел в сад,
в угол, затененный кирпичной, слепой стеной соседнего дома. Там, у стола, врытого
в землю, возвышалось полукруглое сиденье, покрытое дерном, — весь
угол сада был сыроват, печален, темен. Раскуривая папиросу, Самгин увидал, что руки его дрожат.
Говорила она с акцентом, сближая слова тяжело и медленно. Ее лицо побледнело, от этого черные глаза
ушли еще глубже, и у нее дрожал подбородок. Голос у нее был бесцветен, как у человека с больными легкими, и от этого слова казались еще тяжелей. Шемякин, сидя
в углу рядом с Таисьей, взглянув на Розу, поморщился, пошевелил усами и что-то шепнул
в ухо Таисье, она сердито нахмурилась, подняла руку, поправляя волосы над ухом.
Ушел. Коротко, точно удар топора, хлопнула дверь крыльца. Минутный диалог
в прихожей несколько успокоил тревогу Самгина. Путешествуя из
угла в угол комнаты, он начал искать словесные формы для перевода очень сложного и тягостного ощущения на язык мысли. Утомительная путаница впечатлений требовала точного, ясного слова, которое, развязав эту путаницу, установило бы определенное отношение к источнику ее — Тагильскому.
Климу хотелось
уйти, но он находил, что было бы неловко оставить дядю. Он сидел
в углу у печки, наблюдая, как жена писателя ходит вокруг стола, расставляя бесшумно чайную посуду и посматривая на гостя испуганными глазами. Она даже вздрогнула, когда дядя Яков сказал...
В углу, откуда он пришел, сидел за столом такой же кругленький, как Тагильский, но пожилой, плешивый и очень пьяный бородатый человек с большим животом, с длинными ногами. Самгин поторопился
уйти, отказавшись от предложения Тагильского «разделить компанию».
Забор был высок, бесконечно длинен и
уходил в темноту,
в дым, но
в одном месте он переломился, образовал
угол, на
углу стоял Туробоев, протягивая руку, и кричал...
В пекарне началось оживление, кудрявый Алеша и остролицый, худенький подросток Фома налаживали
в приямке два самовара, выгребали
угли из печи,
в углу гремели эмалированные кружки, лысый старик резал каравай хлеба равновесными ломтями, вытирали стол, двигали скамейки, по асфальту пола звучно шлепали босые подошвы, с печки слезли два человека
в розовых рубахах, без поясов, одинаково растрепанные, одновременно и как будто одними и теми же движениями надели сапоги, полушубки и —
ушли в дверь на двор.
Говоря, он пристально, с улыбочкой, смотрел на Лидию, но она не замечала этого, сбивая наплывы на свече ручкой чайной ложки. Доктор дал несколько советов, поклонился ей, но она и этого не заметила, а когда он
ушел, сказала, глядя
в угол...
Самгин внимательно наблюдал, сидя
в углу на кушетке и пережевывая хлеб с ветчиной. Он видел, что Макаров ведет себя, как хозяин
в доме, взял с рояля свечу, зажег ее, спросил у Дуняши бумаги и чернил и
ушел с нею. Алина, покашливая, глубоко вздыхала, как будто поднимала и не могла поднять какие-то тяжести. Поставив локти на стол, опираясь скулами на ладони, она спрашивала Судакова...
— Вот вы этак все на меня!.. — Ну, ну, поди, поди! —
в одно и то же время закричали друг на друга Обломов и Захар. Захар
ушел, а Обломов начал читать письмо, писанное точно квасом, на серой бумаге, с печатью из бурого сургуча. Огромные бледные буквы тянулись
в торжественной процессии, не касаясь друг друга, по отвесной линии, от верхнего
угла к нижнему. Шествие иногда нарушалось бледно-чернильным большим пятном.
— Я скоро опомнилась и стала отвечать на поздравления, на приветствия, хотела подойти к maman, но взглянула на нее, и… мне страшно стало: подошла к теткам, но обе они сказали что-то вскользь и отошли. Ельнин из
угла следил за мной такими глазами, что я
ушла в другую комнату. Maman, не простясь,
ушла после гостей к себе. Надежда Васильевна, прощаясь, покачала головой, а у Анны Васильевны на глазах были слезы…
Он, с жадностью, одной дрожащей рукой, осторожно и плотно прижал ее к нижней губе, а другую руку держал
в виде подноса под рюмкой, чтоб не пролить ни капли, и залпом опрокинул рюмку
в рот, потом отер губы и потянулся к ручке Марфеньки, но она
ушла и села
в свой
угол.
И только, Борис Павлыч! Как мне грустно это, то есть что «только» и что я не могу тебе сообщить чего-нибудь повеселее, как, например, вроде того, что кузина твоя, одевшись
в темную мантилью,
ушла из дома, что на
углу ждала ее и умчала куда-то наемная карета, что потом видели ее с Милари возвращающуюся бледной, а его торжествующим, и расстающихся где-то на перекрестке и т. д. Ничего этого не было!
Он отворачивался от нее, старался заговорить о Леонтье, о его занятиях, ходил из
угла в угол и десять раз подходил к двери, чтоб
уйти, но чувствовал, что это не легко сделать.
— Известно что… поздно было: какая академия после чада петербургской жизни! — с досадой говорил Райский, ходя из
угла в угол, — у меня, видите, есть имение, есть родство, свет… Надо бы было все это отдать нищим, взять крест и идти… как говорит один художник, мой приятель. Меня отняли от искусства, как дитя от груди… — Он вздохнул. — Но я ворочусь и дойду! — сказал он решительно. — Время не
ушло, я еще не стар…
Летом любил он
уходить в окрестности, забирался
в старые монастыри и вглядывался
в темные
углы,
в почернелые лики святых и мучеников, и фантазия, лучше профессоров, уносила его
в русскую старину.
Она
уходила. Он был
в оцепенении. Для него пуст был целый мир, кроме этого
угла, а она посылает его из него туда,
в бесконечную пустыню! Невозможно заживо лечь
в могилу!
Когда мы подходили к его клетке, он поспешно удалялся от нас, метался во все четыре
угла, как будто отыскивая еще пятого, чтоб спрятаться; но когда мы
уходили прочь, он бежал к двери, сердился, поднимал ужасную возню, топал ногами, бил крыльями
в дверь, клевал ее — словом, так и просился, по характеру,
в басни Крылова.
Тронет, и уж тронула. Американцы, или люди Соединенных Штатов, как их называют японцы, за два дня до нас
ушли отсюда, оставив здесь больных матросов да двух офицеров, а с ними бумагу,
в которой уведомляют суда других наций, что они взяли эти острова под свое покровительство против ига японцев, на которых имеют какую-то претензию, и потому просят других не распоряжаться. Они выстроили и сарай для склада каменного
угля, и после этого человек Соединенных Штатов, коммодор Перри, отплыл
в Японию.
Но Маслова не отвечала своим товаркам, а легла на нары и с уставленными
в угол косыми глазами лежала так до вечера.
В ней шла мучительная работа. То, что ей сказал Нехлюдов, вызывало ее
в тот мир,
в котором она страдала и из которого
ушла, не поняв и возненавидев его. Она теперь потеряла то забвение,
в котором жила, а жить с ясной памятью о том, что было, было слишком мучительно. Вечером она опять купила вина и напилась вместе с своими товарками.
Но вот на востоке появилась розовая полоска — занималась заря. Звезды быстро начали меркнуть; волшебная картина ночи пропала, и
в потемневшем серо-синем воздухе разлился неясный свет утра. Красные
угли костра потускнели и покрылись золой; головешки дымились, казалось, огонь
уходил внутрь их.
Я не дождался конца сделки и
ушел. У крайнего
угла улицы заметил я на воротах сероватого домика приклеенный большой лист бумаги. Наверху был нарисован пером конь с хвостом
в виде трубы и нескончаемой шеей, а под копытами коня стояли следующие слова, написанные старинным почерком...
Кузнец
ушел; пожар свирепствовал еще несколько времени. Наконец унялся, и груды
углей без пламени ярко горели
в темноте ночи, и около них бродили погорелые жители Кистеневки.
Часовой оказался чрезвычайно полезен: десять раз ватаги солдат придирались к несчастной кучке женщин и людей, расположившихся на кочевье
в углу Тверской площади, но тотчас
уходили по его приказу.
Белинский непременно бы
ушел, но баррикада мебели мешала ему, он как-то забился
в угол, и перед ним поставили небольшой столик с вином и стаканами.
Слушает-слушает — и вдруг на самом интересном месте зевнет, перекрестит рот, вымолвит: «Господи Иисусе Христе!» — и
уйдет дремать
в лакейскую, покуда господа не разойдутся на ночь по своим
углам.
Раннее утро, не больше семи часов. Окна еще не начали белеть, а свечей не дают; только нагоревшая светильня лампадки, с вечера затепленной
в углу перед образом, разливает
в жарко натопленной детской меркнущий свет. Две девушки, ночующие
в детской, потихоньку поднимаются с войлоков, разостланных на полу, всемерно стараясь, чтобы неосторожным движением не разбудить детей. Через пять минут они накидывают на себя затрапезные платья и
уходят вниз доканчивать туалет.
Во втором зале этого трактира,
в переднем
углу, под большим образом с неугасимой лампадой, за отдельным столиком целыми днями сидел старик, нечесаный, небритый, редко умывающийся, чуть не оборванный… К его столику подходят очень приличные, даже богатые, известные Москве люди. Некоторым он предлагает сесть. Некоторые от него
уходят радостные, некоторые — очень огорченные.
— Имею мало… что имею — мое! — повторял Лохманович. Собирались уже
уходить, когда один из мужиков, допущенных
в качестве депутатов, разгреб
в углу погреба кучу мякины: под ней оказались рядом обе кадушки…
Он бросил лопату и, махнув рукою,
ушел за баню,
в угол сада, где у него были парники, а я начал копать землю и тотчас же разбил себе заступом [Заступ — железная лопата.] палец на ноге.
Я зачерпнул из ведра чашкой, она, с трудом приподняв голову, отхлебнула немножко и отвела руку мою холодной рукою, сильно вздохнув. Потом взглянула
в угол на иконы, перевела глаза на меня, пошевелила губами, словно усмехнувшись, и медленно опустила на глаза длинные ресницы. Локти ее плотно прижались к бокам, а руки, слабо шевеля пальцами, ползли на грудь, подвигаясь к горлу. По лицу ее плыла тень,
уходя в глубь лица, натягивая желтую кожу, заострив нос. Удивленно открывался рот, но дыхания не было слышно.
Когда дядя Яков
ушел, бабушка сунулась
в угол, потрясающе воя...
Дождливыми вечерами, если дед
уходил из дома, бабушка устраивала
в кухне интереснейшие собрания, приглашая пить чай всех жителей: извозчиков, денщика; часто являлась бойкая Петровна, иногда приходила даже веселая постоялка, и всегда
в углу, около печи, неподвижно и немотно торчал Хорошее Дело. Немой Степа играл с татарином
в карты, — Валей хлопал ими по широкому носу немого и приговаривал...
Осталось и всё остальное общество; никто не хотел
уходить, даже генерал Иволгин, которому Лебедев, впрочем, что-то шепнул мимоходом, вероятно, не совсем приятное, потому что генерал тотчас же стушевался куда-то
в угол.
Она садилась
в стороне; там у одной, почти прямой, отвесной скалы был выступ; она садилась
в самый
угол, от всех закрытый, на камень и сидела почти без движения весь день, с самого утра до того часа, когда стадо
уходило.
Он сидел
в углу, как бы ожидая чего-то, а впрочем, и сам не зная зачем; ему и
в голову не приходило
уйти, видя суматоху
в доме; казалось, он забыл всю вселенную и готов был высидеть хоть два года сряду, где бы его ни посадили.
Тема завязавшегося разговора, казалось, была не многим по сердцу; разговор, как можно было догадаться, начался из-за нетерпеливого спора и, конечно, всем бы хотелось переменить сюжет, но Евгений Павлович, казалось, тем больше упорствовал и не смотрел на впечатление; приход князя как будто возбудил его еще более. Лизавета Прокофьевна хмурилась, хотя и не всё понимала. Аглая, сидевшая
в стороне, почти
в углу, не
уходила, слушала и упорно молчала.
Тот продолжал моргать глазами и утираться. Лиза пришла
в гостиную и села
в угол; Лаврецкий посмотрел на нее, она на него посмотрела — и обоим стало почти жутко. Он прочел недоумение и какой-то тайный упрек на ее лице. Поговорить с нею, как бы ему хотелось, он не мог; оставаться
в одной комнате с нею, гостем
в числе других гостей, — было тяжело: он решился
уйти. Прощаясь с нею, он успел повторить, что придет завтра, и прибавил, что надеется на ее дружбу.
Но зато, когда визг, стоны, суетливая беготня прислуги выводили его из терпения, он, громко хлопнув дверью,
уходил в свою комнату и порывисто бегал по ней из
угла в угол.
Мать не хотела сделать никакой уступки, скрепила свое сердце и, сказав, что я останусь без обеда, что я останусь
в углу до тех пор, покуда не почувствую вины своей и от искреннего сердца не попрошу Волкова простить меня,
ушла обедать, потому что гости ее ожидали.
У Николая Силыча
в каждом почти классе было по одному такому, как он называл, толмачу его; они обыкновенно могли говорить с ним, что им было угодно, — признаваться ему прямо, чего они не знали, разговаривать, есть
в классе,
уходить без спросу; тогда как козлищи, стоявшие по
углам и на коленях, пошевелиться не смели, чтобы не стяжать нового и еще более строгого наказания: он очень уж уважал ум и ненавидел глупость и леность, коими, по его выражению, преизбыточествует народ российский.
Если же его место у печки бывало занято, то он, постояв несколько времени
в бессмысленном недоумении против господина, занявшего его место,
уходил, как будто озадаченный,
в другой
угол к окну.
И она сердито оттолкнула мою руку, быстро отвернулась от меня,
ушла к столу и стала лицом к
углу, глазами
в землю. Она вся покраснела и неровно дышала, точно от какого-то ужасного огорчения.
Николай принес бутылку спирта, положил
углей в самовар и молча
ушел. Проводив его любопытными глазами, Игнат спросил мать тихонько...
Мать заснула и не слышала, когда
ушел Рыбин. Но он стал приходить часто, и если у Павла был кто-либо из товарищей, Рыбин садился
в угол и молчал, лишь изредка говоря...
— Я не хотел этого, ты ведь знаешь, Павел. Случилось так: когда ты
ушел вперед, а я остановился на
углу с Драгуновым — Исай вышел из-за утла, — стал
в стороне. Смотрит на нас, усмехается… Драгунов сказал: «Видишь? Это он за мной следит, всю ночь. Я изобью его». И
ушел, — я думал — домой… А Исай подошел ко мне…
Устинья Наумовна (ставит вино на стол). Врешь, купоросная душа, не
уйдешь! (Прижимает его
в угол и хватает за шиворот.)
Сложив и запечатав эту записку, Санин хотел было позвонить кельнера и послать ее с ним… «Нет! этак неловко… Через Эмиля? Но отправиться
в магазин, отыскивать его там между другими комми — неловко тоже. Притом уже ночь на дворе — и он, пожалуй, уже
ушел из магазина». Размышляя таким образом, Санин, однако, надел шляпу и вышел на улицу; повернул за
угол, за другой — и, к неописанной своей радости, увидал перед собою Эмиля. С сумкой под мышкой, со свертком бумаги
в руке, молодой энтузиаст спешил домой.